Монеты России и СССР

Вы знакомы с литературным жанром нон-фикшен? Когда нет классического построения сюжета – завязка, кульминация, эпилог – а идет практически документальное повествование о жизни. В таком жанре написан сборник рассказов и повестей «Рахит». О чем он?
В двадцать лет силы нет, её и не будет.
В сорок лет ума нет, его и не будет.
В шестьдесят лет денег нет, их и не будет.
/народная мудрость/
Пробовал пристроить его в издательства с гонораром – не взяли.
Пробовал продавать в электронных издательствах-магазинах – никудышный навар.
Но это не упрек качеству материала, а просто имени у автора нет. Так я подумал и решил – а почему бы в поисках известности не обратиться напрямую к читателям, минуя издательства; они и рассудят – стоит моя книга чего-нибудь или нет?
Подумал и сделал – и вот я с вами. Читайте, оценивайте, буду рад знакомству…

Человек рождается маленьким, беспомощным, беззащитным, но с невероятной жаждой жизни и удивительными способностями выживать в любой среде – будь то волчье логово или королевские чертоги. Только в каменных замках растут принцы, а в земляных норах – маугли.
Появился я на свет здоровяком. Из всей палаты – что весом, что ростом – матери на радость, другим роженицам на зависть. Но вот беда – не пошло мне впрок родное молоко. То ли патриотизм во мне начисто отсутствовал и впитываться не хотел, то ли ещё какая причина, только мотал я головой, избегая нацеленного в рот монета, и верещал, истошно, не согласный с голодной кончиной. То же, что ухитрялась впихнуть в меня мама, неблагодарно срыгивал.
На счастье моё случилось в палате мёртворождение. Горевала несчастная очень, и муж её дома – запил, забирать не хотел жену-неудачницу. Просила она, глядя на наше родственное противостояние:
- Нюр, ну, дай покормить.
В её руках я мигом успокаивался - набивал брюшко контрабандой и неблагодарный засыпал. Молочная моя мама плакала, а родная злилась. Возмездие ждало дома. Так и не привыкнув к родному молоку, выживал на сладенькой водичке и жёваном хлебе. Вопил дни и ночи напролёт, голос потерял, а потом слабеть стал.
Однажды отчаявшись, отложила меня в сторону мама и сказала:
- Не жилец.
Застонал глухо отец, скрипнув зубами. Сестра смотрела на меня с деловым интересом, будто гробик примеряя. Но Всевышний рассудил по-своему.
Заглянула к нам врачиха участковая и всплеснула руками:
- Да у него ж рахит развивается! Что ж вы, мамаша, ребёнка губите? Ну-ка, бегом к нам.
Вернулись мы в палату, из которой месяц назад выписались, и пошёл я по рукам - ел от брюха, пищать перестал, поправляться начал.
- Большой любитель чужого добра растёт, - смеялись женщины.
А мама на своём:
- Троих вскормила. Что ж этот как подкидыш?
Врачи:
- Бывает. Несовместимость.
Мама моя человёк упёртый, ей врачёвы домыслы по барабану. И что было бы со мной, не явись на выписку за нами отец, одному Всевышнему известно. Но он прибыл и строго из-под сдвинутых бровей глянул на жену, услышав диагноз.
- Коровка есть? – напутствовали врачи. – Вот и кормите малыша. Кашки варите, творожок. И везде, везде рыбий жир добавляйте….. Слышите? Рыбий жир спасёт вашего потомка.
Я притих в кулёчке одеяла, чуя кульминацию недолгой жизни.
Отец взял меня на руки и с тех пор не выпускал до самой своей кончины – не в буквальном, конечно, смысле.
Вот с такими мироощущениями и вошёл я в сознательную жизнь:
- с болезненной, порой доходящей до абсурда любовью и опекой отца;
- с незаметной, практически не проявляющейся, однако подспудно всегда присутствующей неприязнью матери;
- с презрением старшей сестры – «рахитик!»
- с тошнотворным вкусом и запахом рыбьего жира.

Шесть-седьмой

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли
не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она -
следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана
без тщеславного желания возбудить участие или удивление.
(М.Ю. Лермонтов)

1

С вечера стоял морозный туманец, и все деревья за ночь густо оделись в белый наряд. Заворожённое, волшебное царство! В первые, утренние, досолнечные ещё часы он держался крепко. Разве что стайка снегирей (красногрудых на белых сахарных ветках) стряхнёт немного инея, и крупные, но очень лёгкие, невесомые почти, кристаллы кружились в воздухе, текли вниз, переливаясь, играя бликами. Но позже, когда светило поднялось выше и стало немножечко, по-декабрьски пригревать, он начал сам по себе осыпаться, и вскоре весь чистый, прозрачный, подзолоченный лучами и подголубленный небесами воздух наполнился мерцающей, как пух лебяжий, неподвластной законам земного тяготения, снежной пылью.
Не правда ли, грешно сидеть дома в такое утро. Радостями, которые преподносит жизнь, следует дорожить, решил я и, потеплее одевшись, вышел на улицу. Воздух звенел не только воробьиным гомоном - в соседском огороде вопили мальчишки, играя в войну. Юрок Куровский догнал Вовку Грицай, свалил в сугроб, оседлал.
- Ага, попался! Жизнь или смерть?
- Ой, жизнь! – тяжело дыша то ли от бега, то ли от смеха, взмолился Вовка. – Ой, больше не буду.
- Хватит вам дурачиться! – крикнул я им сквозь щель в заборе. – Посмотрите, какие снегири прилетели.
Куровский перестал тузить Вовку. Тот поднялся из сугроба, выглянул из-за Юркиного плеча, увидел меня и быстро пошёл – мягко сказано – побежал ко мне. И такой радостью засветился – просто родного брата встретил, с которым десяток лет не виделся. Перед забором погасил свою улыбку - должно быть, застеснялся.
- Давно бегаете? – спросил я. – Небось, ухи отморозили. Гляди - отвалятся.
- Эти отвалятся, новые вырастут, - беззаботно махнул рукой Юрка, подходя.
- Жди-и, - на полном серьёзе усомнился Вовка. – Вырастут…
- А у нас сегодня ёлка будет, - похвастал он.
- Какая ёлка? – я потёр застывающий нос варежкой. – Игрушечная?
- Ну, вот ещё! – Грицай попытался быть серьёзным, что, однако, ему плохо удавалось – Ёлка самая настоящая, из леса, а на ней игрушки.
- А-а, настоящая? – я шмыгнул носом. Мне хотелось посмотреть на ёлку.
Вовка это сразу понял.
- Пойдем, глянешь. Замёрз совсем.
- Я не замёрз - я только вышел.
Хозяйка дома подозрительно оглядела нас от большой печи.
- Что, уже набегались? Быстро…
Вовка оправдывался, пытаясь расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы пальтишка:
- На улице – Мороз Красный Нос. Вон и мальчишки подтвердят.
Мать слушала и смотрела на его торчащий вихор, оттопыренные уши сначала как будто бы с угрозой, но постепенно сердце её оттаяло, и по лицу заструилась улыбка.
- Мам, есть что поесть? – Вовка опростал ноги от валенок, подошёл к матери и приложился холодным ухом к её полной руке выше локтя.
- Промялся? – Стюра Грицай провела рукой по вихру, но он тут же встопорщился.
За её спиной весело потрескивало в очаге - по комнатам разливалось тепло.

- Давай-ка сюда свои лопушки, - сказала тётя Стюра, прижимая к себе голову сына и оттирая его озябшие красные уши.
Вовка посматривал на нас смородиновыми глазами из-под материнской руки и счастливо сопел.
- Нате-ка гостинца, - хозяйка разломила кусок пирога на три части и подала нам.
И мы уплели его с таким наслаждением, будто это был не обыкновенный капустник, а невесть какое лакомство.
- А ты, Толька, всё хилой какой-то. Или мать тебя плохо кормит, или гуляешь мало? Много, говоришь? Так что ж такой худющий – кожа да кости? Или молока у вас сейчас нет? Вот погоди, весна придёт, корова растелится – будет и молочко…
- Скорей бы уж, - посетовал Юрка. – Зима как надоела…
Поев, мы забрались на печку. В тепле нас разморило, а вот пальцы ломило.
Подошёл хозяин дома, погладил мои волосы большой мозолистой ладонью кузнеца:
- Согрелись? Тогда слезайте, ёлку будем ставить.
Глаза у него хитроватые, с постоянной лукавой усмешкой в глубине.
Самый маленький Грицай – Серёжка скакал, скакал на одной ноге, упал, нос расквасил. Его старшая сестра Людмила присела перед ним на корточки, намазала нос зелёнкой.
- Не ори, так надо. А то будет заражение крови, и тебе весь нос отрежут.
Увидев нас, она встала и начала собирать в пучок рассыпавшиеся волосы. Они были тёмными, и потому, наверное, кожа на лбу и на висках казалась особенно нежной, матово-белой. Кофточка-безрукавка с широким вырезом на груди оставляла открытыми руки и шею.
Хозяин принёс с веранды пушистую ёлочку с крестовиной у комля, поставил возле окна, в комнате сразу стало темнее. Он широко раздул ноздри, ловя острый аромат хвои, потом поперхнулся, сердито махнул рукой и трудно закашлялся. Лицо его стало тёмным, под стать ёлочным иголкам, в груди что-то хрипело и клокотало.
Прокашлявшись, сказал:
- Кому что, мать чесная! Наполеону для настроения Россия была нужна, Гитлеру – весь свет, а кому и так вот, у ёлочки посидеть – красота, милое дело. Как думаете, пацаны, будет из вас толк в жизни? Даст Бог - посчастливит. Жизнь, она ведь что коловерть: кого на дно затянет, в самую тину, а кого на быстрину вынесет – плыви по раздолью.
- Ясный ты на слова, и лампу зажигать не надо, - сказала ему жена от дверного косяка, тоже любуясь ёлкой.
- Видишь, какая экономия выходит, забогатеть можно. Что ни говори, а здорово сотворён мир, с отделкой исключительной. Только вот человек в недоделке остался - словно кто помешал в процессе создания…
Жена отмахнулась, сказала, уходя на кухню:
- Ёлка в дом – праздник в нём.
Нина Грицай развешивала на качающихся ветвях стеклянные бусы, а её старшая сестра держала в руках коробку с ёлочными игрушками и декламировала:
- Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит,
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит…
Ёлка совсем отошла от мороза. Над хвоёй заклубился дымкой пар. На иголках засверкали капли росы. Тянуло от коры смоляной свежестью.
А мне вдруг погрезились сказочные берега далёких стран, крики птиц и шум прибоя, грохот барабана, зовущего на бой, короткая, но кровавая схватка, смуглые плечи и курчавые головы пленников, что склонились на жертвенный алтарь…
- Тотошка!

Я вздрогнул и оглянулся - на пороге в шубейке с платком в руке стояла моя старшая сестра Люся.
- Идём обедать.
- Отстань, я ёлочку наряжаю.
Высоченный кузнец Михаил Грицай на самый кончик ёлки водрузил рубиновую звезду.
- Без этой вершинки – раскосматится.
И засипел широкой грудью.
- Я жду, - напомнила о себе моя старшая сестра. – За вихры тебя тащить? Могу.
- Ты сама-то зайди, - пригласил её хозяин. – Да на ёлку полюбуйся. У вас такая?
- Не-а. Мы вообще не ставили.
- Вы вечером вместе с Толиком приходите, - пригласила Люда Грицай.
- Ладно. Пошли, - теребила меня сестра.
Михаил Давыдович покачал головой, усмехнувшись:
- Думаю, всё думаю, старость пришла, уж и в землю пора, да что-то не хочется. Вот я и говорю иной раз, куда люди спешат – торопятся, будто бегом бегя дольше прожить можно.
С сестрой спорить бесполезно - я оделся и побежал домой.
Дома было чисто, тепло и уютно, словом, как перед праздником.
Я поел и забрался на широкую родительскую кровать. Вскоре подкрался сон.
… У меня были крылья – огромные, сильные. Я парил высоко над землёй. Подо мной растелилась незнакомая равнина, виднелись вдали горы. Зорко оглядывая безмерные пространства, я увидел берег чудесной реки. Захотелось искупаться. Приземлившись, почувствовал неясную угрозу. Дёрнул с бедра меч и, очертя голову, бросился навстречу неведомой опасности. Подо мной уже резвый скакун, белый плащ вьётся за моими плечами. А со всех сторон, из-за каждого куста, пригорка или валуна в меня направлены стрелы бьющих без промаха луков. Неведомые стрелки. Кто они? Сколько их?…
Проснулся от яркого света в комнате - Люся читала книгу, притулившись к столу.
Было невыразимо приятно нежиться под тёплым одеялом.
Сестра не заметила моего пробуждения и продолжала неторопливо шелестеть страницами. Должно быть, интересная книга. Но куда ей до моего сна!
- Диковинный сон мне приснился.
- Силён ты дрыхнуть. Что ночью будешь делать?
- В гости пойду.
- Ага, иди. Давно уже пора, да как бы не поздно было – на дворе-то уж темно.
Я бросился к окну, и сердце моё защемила обида.
- Проводи, - наспех, кое-как одевшись, захныкал я.
- Отвянь, - дёрнула плечом сестра.
- Я боюсь – там темно.
- Боишься – не ходи.
- Ага, с тобой сидеть останусь.
- Ну, иди… Я посмотрю, как ты вернёшься, если ещё дойдёшь.
И я пошёл, хотя очень боялся ходить по тёмной улице. Ледяной червячок страха осязаемо шевелился где-то на дне моего сознания. Но улица не была такой страшной, какой казалась из окна. В разрывах облаков мерцали звёзды. Луна где-то блудила, и её матовый свет мягко стелился по окрестности. Снег весело и звонко хрустел под валенками. Мороза не чувствовалось, хотя, конечно, он был – не лето же.
Чёрный пёс вынырнул откуда-то на дорогу, покосился на меня, сел и завыл, уткнувшись мордой в небо.
С отчаянным воплем я бросился вперёд - собака с визгом от меня. Мелькнул забор, и я с разбегу ткнулся в калитку грицаевских ворот. Никто меня не преследовал, никто не гнался за мной. Калитка подалась вовнутрь двора, когда я потянул за верёвочку щеколды. Все окна были черны, лишь гирляндою светилась ёлка. Поднялся на крыльцо, прошёл веранду, толкнул дверь. Ни души, ни звука.

- Есть кто дома? – прозвучало мольбой.
- Кто там? – Люда откуда-то из глубины комнат.
- Это я, - сказал я.
- А, Толя, - с улыбкой на губах показалась Люда. – С Наступающим!
- Говорили, ёлка будет.
- Проснулся! Так была уже. Ребятишки были - попели, поплясали, получили подарки и разошлись. Ты где был?
Слёзы сами собой побежали по моим щекам.
Люда покачала головой и вытерла мне нос полотенцем.
- Подожди, я тебя сейчас угощу. Там должно что-то остаться.
- Садись, - позвала она меня за стол, – да разденься ты.
Через минуту я уже уплетал какие-то сладости, запивая их компотом, а Люда сидела на диване, погрузив локоть в подушку, подперев щёку рукой, и ладонью поглаживала голое колено.
- Очень жаль, что тебя не было - детвора так уморительно веселилась.
Ей захотелось меня утешить, но как это сделать она не знала. Ей было шестнадцать лет, и она испытывала ко мне материнские чувства. Наверняка.
- А где все?
- К Батеневым пошли.
Не компот, а настоящий нектар! Я потягивал его с наслаждением. И торт, и печенье с выпечкой - я ещё не всё испробовал. А конфет, какая куча! Мне хотелось остаться, но обида и неловкость не проходили. Заявил, что ухожу.
Людмиле было скучно одной сидеть дома.
- Подожди. Идём, чего-то покажу.
Жуя на ходу, протопал следом за ней в тёмноту спальни. Люда быстро освободилась от платья, а шёлковую сорочку обеими руками лихо вздёрнула на самую голову. Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Сейчас мы будем целоваться и ляжем в кровать, подумал я.
- Видел?
- Ага.
- Что видел?
- Ну, тебя.
- Да нет, смотри.
Манипуляции с сорочкой повторились.
- Видел? Искры видел? И всё тело наэлектризовано – светится.
Я поперхнулся непрожеванным куском. Люда надела платье, включила свет и подозрительно уставилась на меня.
- А ты что подумал? А ну, марш домой! Бесстыдник….
Кто бесстыдник? Я? Ну, люди! Вот, народ! Это в душе, а внешне я был вызывающе спокоен и безмятежно доволен собой. Сколь бы старше и умней не была она меня, всё же оставалась женщиной – куда ей до мужика, пусть даже такого маленького, как я.
Ночью приснился сон. Целый хоровод девиц кружился возле моей кровати. Их не видно в темноте - только шарканье ног и скрип половиц. Потом ночные сорочки птицами взмыли вверх, и обнажённые тела угрожающе засветились из темноты.
Я нырнул под одеяло….

2

Сегодня самый замечательный день в моей жизни - мы едем покупать телевизор. Вот только проснётся отец, отдыхающий после ночной смены, и сразу поедим. Я взволнован, мне радостно и чуточку не по себе.
Как долго тянется утро. Тревога наполняет сердце - а вдруг отец передумает. Я так ждал этого дня. Сумбурные чувства теснятся в груди – напряжённое любопытство, счастье, страх, надежда, сомнение, нетерпение.
Будто издалека доносится голос сестры:
- А что ты сделаешь, если тебя захотят отлупить?
Я опасливо отодвинулся.
- Не собираюсь тебя бить, просто хочу узнать, что ты делаешь в таких случаях?
Я сунул указательный палец в рот и стал грызть ноготь. Люся вытащила палец из моего рта и посмотрела на руку с обкусанными ногтями.
- Рука как рука. Всё нормально. Скажи, а тебе никогда не хотелось дать сдачи?
Широко раскрыв глаза, я покачал головой.
- Так и будешь всю жизнь козлом отпущения?
Я опустил голову. Палец снова оказался во рту.
- Послушай, Тотошка, - хрипло прошептала она, наклонившись к самому моему уху, - я научу тебя давать сдачи. И когда какой-нибудь здоровенный парень начнёт приставать к тебе, ты покажешь ему, где раки зимуют.
Я вытащил палец изо рта и недоверчиво уставился на неё.
- Ты слышал, как я отлупила Катьку Лаврову? А она ведь старше и больше меня.
Я почтительно кивнул.
- Так вот, я научу тебя, как это делается. Тресь! Тресь! Тресь!
Её кулаки отмутузили воздух.
- Тресь! – тихо повторил я, неуверенно сжал кулак и нанёс слабый удар в пустоту.
- Прежде всего, если кто-нибудь заорёт на тебя, никогда не трусь, не веди себя так, будто думаешь, что тебя убьют на месте.
- Тресь! – я неуверенно ткнул маленьким кулачком перед собой.
- Нет, начинать надо с другого. Может, тебя вовсе и не собираются бить. Первым делом – глубокий вздох, - она глубоко вздохнула воздух и подождала, пока я сделаю тоже самое, - рёбра проступили под моей рубашкой, - а потом орёшь во всё горло: «Вали отсюда к чёртовой матери!»
На её крик в дверях комнаты появилась мама.
- Что вы тут делаете?
Она с тревогой посмотрела на меня. А я поднялся на цыпочки, сжал кулаки, зажмурил глаза, сделал глубокий вздох и заорал:
- Вали отсюда к чёртовой матери!
Потом повернулся к сестре и улыбнулся:
- Ну, как, нормально?
- Люся,… – сказала мама.
- Должен же он, наконец, научиться защищать себя.
Мама остановилась в дверях, словно не зная, что ей делать дальше. Тогда я насмелился, подошёл к ней, выставил перед носом свой маленький кулачок, глубоко вздохнул и пропищал:
- Вали отсюда к чёртовой матери!
Мама покачала головой:
- Дожила…
- Я просто тренируюсь. Это я не тебе сказал.
Мать вытерла нос передником, махнула рукой:
- Чему хорошему, а этому быстро учатся. Лучше б почитали…
- Читать его в школе научат, а вот защищать себя вряд ли.
- Ну, учи-учи, - мать шмыгнула носом и вытерла глаза передником.
- Не собираюсь делать из него задиру, - сказала Люся. – Просто хочу, чтобы он мог постоять за себя. Не может же он прятаться за твою юбку каждый раз, когда кто-нибудь на него не так посмотрит.
Отец проснулся от наших воплей, заскрипел пружинами кровати, поворачиваясь на бок, сказал:

- Вот сподобилось Всевышнему девицу наградить мужским характером, а парнишку наоборот. Послушай меня, сынок. Твоя сестра права, но только отчасти - на каждого драчуна всегда найдётся ещё более сильный соперник. Я научу тебя не бояться никого и ничего. Надо только понять, что такое страх. А это то, что движет нами. Всё на свете держится на нём. Дисциплина и подчинение зиждутся исключительно на страхе. Основы закладываются с детства. Страх перед материнской руганью, перед отцовской поркой, перед упрёками друзей. Страх перед учителем, перед наказанием, боязнь плохой отметки, провала на экзамене. Потом, когда ты взрослый – страх перед начальством, от которого зависит твоя премия и карьера. Страх перед кознями коллег или врагов. Страх перед войной и смертью. Верующий боится ада, неверующий – ошибок. Страх перед болезнью, болью, старостью, одиночеством, непониманием, милицией, психушкой. Страх проходит через всю нашу жизнь. Вообще, она им только и держится. Страх перед тюрьмой заставляет уважать законы. Так было всегда, во все времена. А теперь запомни - когда, как говорит твоя сестра, кто-нибудь не так на тебя посмотрит, ты подумай о том, как многого боится он. И тебе станет легче смотреть ему в глаза. И ты ударь его – нет ни кулаком, словом ударь в самое уязвимое место. И если ты правильно определишь его уязвимое место, и правильное найдёшь слово, увидишь, как побледнеет твой враг, испугавшись, и побежит прочь, сломя голову.
Я задрал вверх подбородок и вызывающе посмотрел на сестру: словом бить куда как интересней - что скажешь?
Люся отмахнулась:
- А ну тебя – не в коня корм.
Знаменательный день для меня! И самый обычный для миллионов других людей. Один день из многих. Зимний, серый, скучный - приближающий их к старости. Отцу, конечно, до старости далеко - он отдохнул и теперь энергичен, весел, деятелен. Мы выходим из нашего дома на тихой окраинной улице. На остановке приходится подождать. Появляется автобус, мы садимся. Через несколько остановок въезжаем в Южноуральск. За обледенелым окном – люди куда-то спешат, бестолково суетятся, словно муравьи. Городская суматоха, наполненная своими делами и заботами. В автобусе сплошь угрюмые неприветливые физиономии. Разговоров не слышно. Ни улыбок, ни оживления. А мы-то едем покупать телевизор!
Белесое солнышко, будто ему лень светить, с трудом пробивается сквозь серую мглу. Отец смотрит в окно и молчит о чём-то своём. Можно немного помечтать. Я представил старинный город, о котором читала вслух сестра. На улочках возле рубленных из крепчайшей лиственницы домов и лавок толпятся казаки, служивые люди, охотники. Подгулявшая компания дразнит у кабака привязанного цепью медведя. К воеводскому дому тащат мужичонку в латанном кафтане. На гостином дворе покупатели прицениваются к сыромятным кожам, соли, охотничьим припасам, ножам, алым сукнам, свинцу, котлам из красной меди, бисеру. Много всякого добра в пограничном городке. Народ тут лихой, предприимчивый, видавший виды. И то сказать – что делать в городке на границе Великой Степи ленивым изнеженным боярским сынкам? Ведь, пока доберёшься сюда – натерпишься и горя, и напастей. Это люди своего жестокого века. Они открывают новые земли, торгуют, воюют. Врагов у них не меньше, чем друзей. И свистят в лихой час оперённые стрелы – и падают казаки на дикую землю…. В воздухе носится аромат новогодних апельсинов….
Ага, прокол! Откуда в старинном таёжном городе южные диковинные фрукты? Может, царь воеводе своему в подарок выслал? У царя-то, небось, были. Я вздохнул - вот так соврёшь, и не поверят. Ну что ж, перенесёмся мысленно в страну апельсинов. Вижу ясно - берегом реки жарит по песку кучка людей. Бегут и оглядываются. Вслед из густого тростника несётся львиный рык. А впереди-то крокодилы!
Вот бы их сюда. Что б тогда творилось в славном городе Южноуральске, а? Да и в автобусе стало б попросторней, если б из-под сиденья - хвать за ногу! - аллигатор. Может порычать тайком: шибко скучные физии у горожан – пусть немного порезвятся. И почему у нас нет таких свирепых хищников? Чем наши берёзы, хуже пальм?

Пацаны мне не поверят, что в автобусе на нас напал крокодил и многих проглотил. Откуда, скажут, быть здесь крокодилам в разгар зимы? А вот если бы по улице промчалось стадо слонов, тогда не только люди – машины шарахнулись в стороны, забились по дворам и углам. Это тебе не пешеходов давить – со слонами шутки плохи.
- Пап, а ты мог бы стать капитаном? – спросил я, теребя его за рукав.
- Ке-ем? – в изумлении переспросил отец.
- Да капитаном на корабле.
- А почему бы нет? Не представился случай, а то б попробовал.
- А я буду.
- Ну и молодец. Хорошая работа – много платят. Ну, и уважение конечно.
- Не, я не для денег - путешествовать люблю. Или вот, скажем, на лошади – тоже интересно, всё лучше, чем пешком.
- Про верблюда не забудь, - усмехнулся отец. – Корабль пустыни.
- Школу закончу, - заявил я, – пойду на путешественника учиться. Или сразу, без школы…
- Нет, без школы не возьмут, – на полном серьёзе сообщил отец. – Без школы сейчас только в дворники.
Как мучительно осознавать недостаточность своих знаний! К сожалению, сестра не хочет учить меня читать, говорит – в школу пойдёшь и научишься. До школы далеко. Без книг, где набраться знаний? Ах, да! Ведь мы же едим покупать телевизор! Держитесь, моря и острова – все тайны мира буду знать! Да здравствует телевизор! Но сколько ж можно ехать, пора бы уж.
Нет, капитаном всё же лучше быть. Я б научился курить трубку. А как чудесно плыть по воде мимо неизвестных берегов! Встречи со штормами, стоянки у берегов чужих стран, знакомство с чудесами тропических морей. Сколько себя помню, всегда мне грезились синие дали и белые паруса, тропические пальмы и свирепый рёв шторма. Мне казалось, я знаю, как пахнет смола и пеньковые канаты….
За окном автобуса мелькают кирпичные неопрятные здания. Множество людей мельтешат между ними. Многие из них – воры. Отец говорит, что воришками, как и товарами, город щедро снабжает наш посёлок и район.
Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать! Весь свой век прожить среди этих серых стен, этих людей… Бр-р-р!..
Наконец покинули автобус и вошли в невзрачный дом, в такую же квартиру. Отец с хозяином телевизора долго крутили его ручки. Отец задавал бесчисленные вопросы, а мужик нудно отвечал. Наконец на тысячи вопросов отвечено, все подробности настройки телевизора усвоены, и начались торги, такие же долгие и нудные, и мне всё больше казалось – бесплодные.
Пока отец вёл переговоры, я не спускал с экрана глаз. Там какие-то мужики разгуливали по городу с петухами под мышками. Вот клоуны! А потом петухов стравили для драки - самим, небось, лень.
Переговоры отца с хозяином закончились тем, что последний попросил, как можно скорее покинуть его квартиру. Что делать? Решил вмешаться.
- Жаль, что у вас нет петуха. У нас есть….
Спорщики, как по команде, уставились на меня. Потом хозяин взглянул на экран и всё понял. Расхохотался:
- Чёрт с тобой! Твоя взяла - согласен, но только ради вот этого смышлёныша…

Итак, у нас в доме появился Телевизор. Не сказка и не выдумка. Единственный на всю улицу. Сильно и радостно билось моё сердце. Надо было видеть, каким я ходил гордым и как свысока посматривал не только на сверстников, но и на ребят постарше. Сколько радостных, восторженных минут пережил у его голубого экрана. Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой светящийся друг. О, как он умел рассказывать даже о самом скучном! Знали бы вы, какие увлекательные сюжеты рождались в моей голове! Например, из документального фильма об истуканах острова Пасхи! А в благодарных слушателях недостатка не было.
Великие перемены с появлением телевизора произошли в жизненном укладе нашего семейства. Все соседи, от мала до велика, стали относиться к нам с величайшей почтительностью. Вечерами у нас собиралась внушительная толпа зрителей. Рассевшись, кто, на чём смог, многие просто на полу, живо комментировали увиденное.
- Спасайте! Утоп!
- Ах, ты, грех какой!
- Гляди-ка, выплыл!
- Где? Верно. Вот это, называется, повезло! Посмотрите – целёхонек!
А сосед дядя Саша Вильтрис как заорёт:
- Он жив! Ура! Ура!
И полез обниматься. Ну, как на стадионе. Увлёкся мужик. На правах хромого он садился, развалившись, в одно из двух наших стареньких кресел.
Иногда это смешило, чаще – надоедало. Тогда отец вставал и решительно выключал телевизор.
- Комедия окончена, артистам надо отдохнуть.
Гости нехотя расходились. Кто-нибудь предлагал поиграть в картишки, с надеждой, что экран засветится ещё раз.
Надо ли говорить, что все зрители, и дети в том числе, были просто влюблены в прелестных дикторш - просто души не чаяли.
Вот как-то одна заявляет:
- Этот фильм детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется.
Отец покосился на Люсю и её подружку Нину Мамаеву.
- Для вас сказано.
- А чего его не гонишь? - фыркнула сестра, ткнув в меня, примостившегося у отца на коленях, пальцем.
- Он ничего в этих делах не понимает, - усмехнулся отец.
- А там ничего такого и нет, - вмешалось Нина. – Я этот фильм в кинотеатре видела.
- Какого такого? – обернулся отец.
- Ну, такого… Вы знаете.
- Я-то знаю. Вы откуда знаете? Ох, девки, девки, как быстро вы взрослеете – беда, да и только.
Я украдкой показал сестре язык и кивнул – вали, мол, отсюда. А потом пожалел – ах, как бы ни поплатиться.

3

Новогодние каникулы закончились. Скучно стало на улице. Да и дома, когда отец отдыхал после смены, а мама не разрешала включать телевизор. Дошкольником быть очень плохо. Все друзья на учёбе. У них время летит быстро, весело, незаметно. Им есть чем заняться - мне нет. А хочется большой, бурной жизни. Хочется писать стихи, чтобы вся страна знала их наизусть. Или сочинить толстенный роман.
Я живу в тоске, потому что не умею ни писать, ни читать. Неграмотный я по причине своего малолетства, но чувствую в себе силы и способности на тяжкий умственный труд. Вот слепые же пишут романы, и музыку, и стихи. За них кто-то записывает. Вот бы мне такого писарчука – уж я бы надиктовал!
Хуже всего, что никто не понимает моих мук. Все смотрят на меня, как на малыша, которому достаточно дать конфетку, чтобы он отстал и не путался под ногами. А можно просто взъерошить волосы – иди, гуляй. Остаётся одно – мечтать. И это спасение от вселенской скуки и людских обид.
Смотрю на высокий сугроб, представляю его Кавказским хребтом, а себя – путешественником, заросшим чёрной бородой, голодным, продрогшим от холода. Я даже гибну, но открываю ещё одну тайну природы. Вот это жизнь! Вот бы мне попасть в экспедицию! Нет, не возьмут: скажут – окончи школу. А потом – институт. А потом….

А потом я и сам не захочу в горы, сяду за стол и буду писать романы в тихом, уютном кабинете. Мир потеряет великого путешественника и открывателя. Точно. Стану Героем, Гением, Человеком, которым гордится страна, если…. Если не помру со скуки в начале самом своей жизни. Господи, как тяжело жить! Скорей бы весна. Когда много света и солнца. И сады начинают пахнуть так, что бодрость преследует тебя даже во сне.
Но ничто не вечно в этом мире - даже скука, глубокая, как горе. В соседском огороде появились Вовка Грицай с маленьким Серёжей. Жеребёнком, ошалевшим от радости, я поскакал им навстречу - благо, забора между нашими огородами не было.
- Н-но! – подгонял сам себя.
Серёжка, укутанный в шаль, сиял глазами, в улыбку губы распустил. Глядя на солнце, на сверкающий в его лучах снег, смеялся:
- Солнушко, гы-го-го…
- Цы-па, цы-па… - манил резвящихся воробьёв.
- Здорово, Вов-Чик! – бодро, звучно, нажимая на «ч», говорю я. – Как школа? Происшествий не было?
- Какие там могут быть происшествия? – пожимает плечами сосед.
- Ну, не скажи - столько пацанов вместе… Неужель чего нельзя придумать?
- А учителя?
- А голова на что? Ну, хоть бы после школы отлупить девчонок.
- Чё ты несёшь?
Я посмотрел на Вовку со смутным беспокойством – начал задаваться? Школьник.
- Ты, наверное, с девчонками дружишь? – съязвил я и покрутил пальцем у виска. – Похоже, школа ничему хорошему не учит.
- Я тебе сейчас покажу, чему нас учат в школе, - сказал Вовка и выломал обезглавленный подсолнух.
- Ура! Сейчас будет рыцарский турнир, - я тоже вооружился и поскакал вокруг соперника.
- Коли! Луби! – возбудился маленький Серёжка.
Ему удалось выломать прошлогоднюю будыль из снежного покрова, и он напал на брата с другой стороны.
- Ну, начинается потеха, - пригрозил Вовка и повёл на меня атаку.
Я отступал, отбиваясь, и хрипел страшным голосом, изображая чудо-юдо лесное:
- Добро пожаловать, богатырь, в гиблые места!
- Ты давай, работай, - Вовка лупил своей палкой по моей. – Сейчас я тебя уложу на раз-два-три… Раз…! Два…! Три…!
- Ула! – Серёжка ткнул своим «копьём» брату в глаз.
Вовка вскрикнул и доказал, что в школе он чему-то всё-таки научился – разразился отборнейшей бранью.
- Я тебя щас на куски порву, - пообещал он брату, а сам пнул его так, что Серёжка кубарем полетел в сугроб.
Вовка убежал домой, закрывая ладонями лицо. Младший Грицай орал, лежа в снегу, и плач сотрясал его тело. Я мог считать себя победителем турнира.
- Эй, вы, что тут вытворяете? – через забор перешагнул Валерка Журавлёв, по прозвищу Халва, и подошёл к нам.
Не думайте, что он долговязый великан - просто в недавнюю метель намело такой сугроб, из-под которого забор наш едва виден. Вдвоём мы подняли Серёжку, отряхнули от снега, уговорили не реветь и не жаловаться, повели домой.
- Залазьте, - Вовка позвал нас с тёплой печки, сияя «фонарём» под глазом, и кивнул на брата. – А этого бандита сюда не подсаживайте. Полезайте, я тут засаду устроил - в войну поиграем. Мамка разрешила.
- А парашут есть? – осведомился Валерка. – Высоко падать, если что.

На маленькой печке, заваленной всяким хламом, шибко-то не развернёшься. Какого чёрта здесь держат тулупы вместе с валенками? Впрочем, без них на голых кирпичах поджариться можно очень запросто. А из валенок, при желании и небольшой фантазии, неплохие пулемёты получаются. Вот мы и застрочили в три голоса.
- Здесь и спать можно, - похвалил я печку и пожалел, что у нас дома такой нет.
- Была нужда, - отмахнулся Вовка. – У меня кровать есть.
- Я, когда женюсь, с женой буду спать, - заявил Халва.
- А я женюсь на дикторше из телика, - поддержал тему Вовка.
Я обиделся - телевизор мой, значит, и дикторша моя. Какое он имеет право на ней жениться? Да никакого. Заявил об этом, и обиделся Вовка.
- Я вообще жениться не собираюсь, - сказал я. – А девчонок буду лупить, где не встречу.
- Ты ещё маленький, - сказал Халва, - и ничего не понимаешь.
- Сам ты маленький, - оборвал я его.
Играть совсем расхотелось, да и жён себе выдумывать. Повисла гнетущая тишина.
- А пойдемте, ходы в снегу рыть, - предложил Валерка.
Вспомнил ворчание отца, когда в последний раз просил у него для этих целей лопату.
- Делать вам нечего. Лучше б снег от фундамента отбросал – весной работы меньше будет.
- Не, - предложил я. – Пойдёмте окопы рыть. Должны, точно знаю, должны враги напасть на наш дом. А мы окопы выроем и всех перестреляем. Пока врагов ждём – телик посмотрим.
Телевизор – аргумент. Ребята сразу согласились, что окопы возле дома рыть интересней, чем ходы в сугробе.
Это с тёплой печки работа казалась лёгкой и интересной. Недавняя метель так скрепила снег, что я быстро выдохся и заскучал. Чтобы как-то поддержать боевой настрой, предложил хором спеть. И первым затянул:
- Шёл отряд по берегу, шёл издалека…
Песню о героическом Щорсе мои друзья не знали, но дружно подхватывали припев:
- Ээ-эй! Ээ-эй! Красный командир…
Мама в окно постучала, перед ртом щепотью машет – обедать зовёт.
- Продолжайте, я сейчас.
За столом усидеть не было сил - на подоконник пристроился с тарелкой, ем и посматриваю, как ребята в снег вгрызаются.
Отец увидел, подивился и похвалил:
- В жизни всегда так бывает - кто-то вкалывает, а кто-то руками водит. Учись, сын, головой работать – лопата от тебя не уйдёт.
Отец ушёл скотину убирать, а мне на мороз не хочется. Сестра уроки учит - прочитает в учебнике, захлопнет, сунув палец закладкой, глаза закроет и повторяет вслух:
- Чьи это поля, чьи это мельницы? Это панов Вишневецких. Это…
Забудет, собьётся и вновь в книгу подсматривает.
- Чья это дура с книжкой у печки? Это панов…
Хлоп! Люська стукнула меня учебником по голове. Я бросился на сестру с кулаками, но она так лягнула меня в живот, что я кубарем (как давеча Серёжка) улетел под кровать. Оттуда возвестил на весь дом, что не очень-то доволен подобным обращением с будущим Героем Всей Страны. Крупная слеза упала на пыльную половицу и застыла стеклянным шариком. Мама вошла с кухни.
- Смотри, как она меня лупит, - сквозь рёв жалуюсь я. – У меня даже один глаз выпал.
Мама вопросительно посмотрела на сестру. Люся, зевнув в учебник:
- Уроки учить мешает.
- Следая. Не лезь, - мама подвела итог инциденту и удалилась на кухню.

Жду отца – уж он-то заступится, наведёт в семье порядок. Но вместо отца заходят ребята.
- Вон он, ваш командир – под кроватью хнычет, - сказала мама.
После такого представления вылезать совсем расхотелось. Ребята постояли немного у порога и ушли. Отец пришёл.
- Плюнь и растери.
Разделся, лёг отдыхать перед сменой.
- Толик, айда бороться.
Я тоже разделся и кинулся на отцовы ноги. Они сильные и очень хитрые - всё время норовят скрутить меня в бараний рог. Долго выпутывался, устал.
Отец:
- Тащи книгу – почитаем.
С Люськой мы сказки читаем, а с отцом толстенную книгу «Следопыт». Про индейцев, про войну. Вообщем, жутко интересную. Отец начинает бойко, потом запинается, делает паузы и умолкает. Книга падает ему на грудь. Он вздрагивает и начинает снова, с уже прочитанного. Так повторяется несколько раз. Наконец, он решительно откладывает книгу и говорит:
- Давай поспим.
Ну, что ж спать, так спать. Но сначала…. Вот бы мне ружьё такое, как у Следопыта – чтоб само метко стреляло. Я б тогда…. А кто б узнал? Как ни суди – а без Филимона Купера о Следопыте никто б не узнал. Придётся браться за перо. Уж я бы написал - видит Бог! Глаза начинают слипаться, но уснуть не удаётся - мама позвала:
- Толя, собирайся в баню.
Зимой баню топят редко - в морозы дров надо много, поэтому используют любой случай, чтобы напроситься к соседям. А у нас телевизор – как пригласительный билет. В этот раз Нина Мамаева прибежала за сестрой.
- С девчонками не пойду, - заявил я.
- Я тебе не пойду, - мама грозит сначала пальцем, потом кулаком.
Приходится вылезать из тёплой постели. Но и девчонки не в восторге от моего общества.
Люся:
- Да он уж большой, чтоб с нами ходить.
Мама:
- Помоете, не сглазит.
Нина:
- Помоем, конечно, помоем. Айда, Толяша, на ручки.
Это она из-за телевизора такая ласковая. А может, я ей симпатичен? Она-то мне определённо нравится - больше всех Люсиных подруг. Я когда вырасту, наверное, на ней и женюсь. Вот интересно, кто на Люське женится? Впрочем, пусть это будет хороший человек. Жалко её – сестра всё же, и не всегда она со мной дерётся, иногда защищает и книжки читает, когда попрошу. Размышляя об этом на полку в бане, я плескался водой на девчонок.
Сестра:
- Чё сидишь, как барин - кто-то тебя мыть будет.
- Смотрю, - неопределённо ответил я и тут же пожалел.
- Смотришь? – Люся придвинулась ко мне. – Смотришь?
И хлесть мне мыльной мочалкой по лицу. Сразу глаза защипало. Я заревел.
Нина вступилась:
- Люська, ты что сдурела?
Она попыталась промыть мне глаза. Я не дался и получил ещё и подзатыльник. Не видел от кого, но, думаю, что от сестры, потому что Нина отнесла меня в предбанник, где я и прохныкал, пока не пришла мама.

...Весьма!
Талантливый человек, талантлив во всем!
Писать в ящик, не каждому по силам (по карману)...
Замечательная вещь!

В издательство...

4

К соседям Томшиным сын Володька приехал из армии с молодой женой. В первый же день молодка поскандалила со свекровью и ушла к соседям. Приютили её Власовы, у которых, говорили, старик в войну предателем был. Они были нелюдимы, их не любили. Володька метался от жены к матери, пытался примирить, потом, отчаявшись, запил.
- Езжай туда, откуда приехал, - заявил ему родитель Пётр Петрович Томшин. – Ты мне больше не сын.
За дело взялся мой отец. Он привёл Володьку к нам домой, поил и потчевал, приговаривая:
- Ты ешь, ешь, и тогда тебя никакая хмелюга не возьмёт - по себе знаю.
Беседовал с ним, беседовал. Про себя рассказывал. Была у него большая любовь с медсестричкой одной, когда после ранения на фронте в госпитале лежал.
- Ну, казалось, ни минуты без неё прожить не смогу. Выписка тут подоспела. Как без неё ехать? И она на службе. Хотел остаться. Сама уговорила – поезжай, мать повидай. Дома, веришь ли ты, как с поезда сошёл, забыл, как и не было её. Через полгода письмо прислала: «Что ж ты, сокол мой ясный….» А я, веришь, даже лица её вспомнить не могу.
Поучал гостя:
- Не любовь, это Петрович, приворот один. Любовь – это когда дети общие, хозяйство, и тебе другой женщины на дух не надо. Рви ты с ней, ломай своё прошлое, пока совсем голову не задурила. Ищи такую, чтоб мать уважала - такая для жизни нужна.
Судьба первого Володькиного брака была решена. Однажды я увидел приезжую. Шла она мимо, худенькая, тонконогая, глаза большие, чёрные и затравленные. Со спины она была жалкая, но взглянешь на маленькое упрямое личико и невольно думаешь, что есть в ней что-то колдовское. Походив по судам и Советам, вскоре она уехала ни с чем. Володька завербовался на Север и отправился в те края, где деды его упокоились.

5

Среди ночи взлаяла собака - пришли Николай и тётя Маруся Томшины. Он одет, она в пальто поверх ночной сорочки - Пётр Петрович опять гульбу учинил. Отец пошёл успокаивать. Сосед встретил его с топором в дворовой калитке.
- Брось топорюгу, давай поговорим, - предложил отец.
Пётр Петрович с размаху всадил его в столбик:
- Заходи, коль не боишься.
Отец не боялся. Томшин был лыс, курнос, маленького роста, невзрачного вида мужичок. Подвыпив, всегда ревновал свою жену. И хоть повода она не давала, он обвинял её в отсутствии любви. А она, без преувеличения, красавица, каких поискать. Оба из раскулаченных семей, встретились на Севере. Только у Петра Петровича умерли родители, и ему разрешили вернуться в мир обетованный, а Марусе ещё куковать, если б не поженились…
Кроме Николая у Томшиных были ещё два сына. Про Володьку я уже рассказывал, а Геннадий учился где-то. Коля – младшенький, ему с отцом не совладать. Немного погодя ушли женщины – мама с тётей Марусей. Мы – Люся, Коля и я – сели играть в домино. Вечёрка затянулась. Зеваем во всю ивановскую, а от взрослых вестей нет. Лица у нас мрачные, на душе тревога.
- Чего он там? – спросила сестра.
- Из-за Володьки, - покривился Николай.
Николай – старшеклассник. Он старше Люси и пытается держаться солидно, но обстоятельства тому не способствуют.
- Я не понимаю, - пожала плечами сестра. – Чего этим взрослым не хватает?
Николай виновато потупился - наши родители свои скандалы к ним не носят.

Шикарно!

6

А ещё у нас в соседях тётя Груша (Аграфена Яковлевна) Лаврова и дядя Саша Вильтрис. Он латыш и попал в наши края в войну - то ли беглый, то ли сосланный, к армейской службе непригодный: у него мокрая язва на ноге. Он мало пил, много шутил, поднимал гири для здоровья и научил кота прыгать через веник. Мы с ним ладили.
У тёти Груши трое детей - Иван Алексеевич, Николай Алексеевич и Екатерина Александровна, а фамилия у всех Лавровы. Николай, когда пришёл из армии, подарил мне золотых птичек из погон – ни у кого таких не было. Он куражился несколько дней, как положено у дембелей, а потом его порезали ножом хулиганы. А может, бандиты - разное говорили. Только Николай отмалчивался. Он и из больницы вышел забинтованный - торопился, потому что старший брат Иван надумал жениться. Из пожарной охраны взяли лошадей для форсу. Особенно заметен был вороной жеребец Буян. Зверь, не лошадь – говорили знатоки.
Николай дал мне задание:
- Всех ребят собирай к магазину – покатаю.
Почему к магазину? А по нашей улице зимой не то, что лошади, пешеходу не пройти – так заносит. Николай сначала возил гостей свадьбы чин-чинарём - Буян бежал красивой рысью. Все веселились и кричали прохожим:
- У нас свадьба!
Нам, пацанам, тоже удалось разок прокатиться – с Бугра до самого вокзала и обратно. Потом наш возница крепко выпил за столом и опять взялся за вожжи. Желающих с ним кататься не нашлось. Тогда он кликнул пацанов - кому-то надо дурь свою показать. От кнута и посвиста Буян рванулся в галоп - разукрашенные сани понеслись. Дышать становилось всё труднее - казалось, сердце выскочит из груди и помчится прочь, оставив тело в санях на произвол судьбы. От свиста ветра в ушах и звона колокольчиков под дугой должны были лопнуть барабанные перепонки. Как мы прохожих не подавили, уму непостижимо - тогда ведь тротуаров не было. На крутом вираже сани перевернулись, и мы полетели в снег. Я потерял шапку, а потом нашёл - на ней сидел Вовка Грицай и, держась, за плечо, громко стонал.
- Что с твоей рукой? – спросил я.
- Кажется, сломал.
Остальные хохотали. А если не сугроб – было бы до веселья?

7

Сугробы громоздятся у нас Гималаями. За околицей до самого леса холмистое поле - вот на нём-то, разгоняясь, и берут начало зимние метели, а потом, врываясь в посёлок, озорничают по дворам и крышам, чудно перестраивают всю архитектуру по своей прихоти. Спрессованный ветром, спаянный морозом снег плотными хребтами перекрывал улицы, рассекал огороды, накрывал заборы, устраняя все границы. Если попадал на пути дом – и его заносил до самой крыши. Трудно было угадать, где пройдёт снежный вал в следующую метель, из чьего дома соорудит он берлогу. Для хозяев бедствие, для ребятишек отрада. Бегать можно напрямки, через чужие огороды - заборов не видно. И на санках кататься с пологой кручи – не надо горку заливать. И ходы можно в сугробах рыть – хоть целый город под снегом, было б желание.
Как-то вечером собрались девчонки погулять, и я за сестрой увязался. На улице светло, как днём - звёзды блещут рядом с яркой луной, снег сияет, искрится, будто днём в солнечных лучах. Мороз бодрит и задорит – э-ге-гей, канальи! По сугробу плотному, как дорога, разбежишься, будто по воздуху летишь - под ногами верхушки деревьев.
Дом Ершовых занесло под самую крышу - гребень сугроба припаялся к грибку ворот. Калитку даже и не открывают - прорубили сверху ступени снежные к дверям. Смешно. И страшно - вдруг однажды заметёт, и из дома не выберешься до весны. Да доживёшь ли?
Витька Ершов возле дома ходов в сугробе понорыл, будто крот. Лабиринт – запутаешься. Если вверху светили, слава Богу, звёзды и луна, то лаз чернел кромешной тьмой. Девчонки заглядывали, но лезть не решались. Вдруг из него донёсся звук, от которого похолодело внутри. Это мог быть тот самый страшный Бабайка, которым пугают старухи. А может….
Из лаза раздался грозный рык. Девчонки с визгом бросились врассыпную. А я…. Меня сбили с ног и чуть не затоптали в сугроб. Очень близко, за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я в ужасе обернулся - Виктор Ершов!
- Что, малыш, перепугался? Вставай, сейчас бабьё попугаем.
Прекрасная мысль! Отличная мысль! Сейчас мы покажем этому трусливому племени, где раки зимуют. Я побежал вслед за Ёршиком, дико вопя и махая над головой руками – для пущей жути. Но куда мне за ним угнаться, таким долговязым. Сначала потерял из виду, а когда нашёл, он уже вполне мирно беседовал с девчонками и приглашал в свой лабиринт. Они отказывались. Наконец Натка Журавлёва согласилась и полезла за Виктором в чёрную дыру. Долго их не было. Подружки сказали – они там целуются. Вполне возможно - Ёршик многим девчонкам нравился.

8

Тогда я тоже решил возле дома вырыть лабиринт в сугробе - прохожих пугать. Стою с лопатой у ворот - ребята мимо с клюшками идут на каток в хоккей играть. Сашка Ломовцев что-то шепнул, и все остановились, глядя на меня.
- Толька, - спрашивает Ломян. – Тебе сколько лет?
Я молчал, подозревая подвох. Скажешь «семь», начнут смеяться - почему не учишься, иль для дураков ещё школы не открыли? Скажешь «шесть», в ответ – и в кого ты такой умный в дурацкой-то семье?
- Так и…
- Шесть, - осторожно начал я и добавил. – Седьмой пошёл.
Ребята переглянулись и весело расхохотались.
- Что я говорил! – ликовал Ломян. – Он и в прошлом году также отвечал.
И повернулся ко мне:
- Шесть-седьмой иди домой.
Мальчишки, посмеиваясь, пошли дальше. Поразительными иногда бывают человеческие симпатии. Ведь не позже, как вчера с этим самым Сашкой мы болтали душа в душу, и казался он мне самым лучшим на свете другом. А теперь…. Ненавижу его до бессильной ярости. Чего бы не отдал, не сделал ради того только, чтобы увидеть Ломана униженным, растоптанным, чтобы насладиться за свою обиду. Теперь он мой враг - ненавижу и презираю его.
- Толяха, пойдём играть в хоккей, - это Славка Немкин позвал.
Лява авторитет на улице - его многие боятся.
- У меня клюшки нет.
- Ерунда - на ворота станешь.
На болоте от берега до камышей была расчищена площадка. Воротами служили четыре вмороженные в лёд палки. Славка, как чёрт, носился на коньках, один обыгрывал полкоманды. А я самоотверженно стоял у него на воротах, хотя толкали меня немилосердно, и шайбой несколько раз припечатали – будь здоров! Разок в свалке Славкин конёк чиркнул по моей переносице. Лява в последний момент бросил тело на лёд, чтобы не разрезать моё лицо на две половинки – верхнюю и нижнюю. Я-то не пострадал, а вот Немкин встал со льда, морщась от боли. Поднял меня, поставил на ноги, отряхнул, подмигнул, и игра продолжилась. И я стоял на воротах, готовый бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя и честь команды во имя победы, как хлеба насущного. Получать ушибы, шишки, травмы… Ура! Наша взяла!
Однажды игроков на площадке собралось так много, что мне и места не хватило - стоял среди болельщиков. Вдруг раздался свист и следом крик:
- Октябрьские!

Ватага ребят спускалась к берегу. Забыв про хоккей, размахивая клюшками, как дубинками, мы бросились навстречу врагам. Я не любил драться, но бежал вместе со всеми, хотя и в последних рядах. С ходу бой завязать не удалось - не нашлось зачинщика. Покидавшись снежками, вступили в переговоры. Тема вечная - чьё болото, кто у кого капканы снимает, кто чьи морды трясёт….
Посовещавшись меж собой, командиры решили не кропить снег вражеской кровью, договорились в прятки играть команда на команду – одна прячется, другая ищет. Контрольное время – полдень (время в школу собираться). Проигравшие развозят победителей по домам на загорбке. Одно не учли атаманы – наша улица вот она, рядом, крайний дом на берегу стоит, а до Октябрьской шлёпать и шлёпать, да ещё в гору. Впрочем, участвовать никто не заставлял. Все побежали, и я побежал - нам выпало прятаться.
Я отстал, конечно, скоро, да и какой смысл бегать - играем-то в прятки. Приметил в камышах кучу ондатровую и притаился за ней. Над болотом крики носятся яростные и ликующие. Долго лежал, замёрз. Потом смотрю, Витька Ческидов в камыши залез - нужду справляет.
- Витёк, - спрашиваю. – Игра-то не кончилась?
- Толян! – удивился тот (а мне показалось, испугался). – Сиди, сиди, не вздумай вылазить. Наших, кажись, всех переловили. Сдаваться не будем, пока тебя не найдут. Так что сиди, не трепыхайся.
Слышу спор неподалёку.
- Все.
- Не все - малька нет.
- Какого малька?
- Толькой кличут.
- Толька! – понеслось над болотом. – Вылазь, домой пойдём.
- Агарыч сиди. Врут они - найти не могут.
И следом:
- Шесть-седьмой не ходи домой - позовём, когда надо.
Вот сволочи! Я бы вышел. На зло. Но уже октябрьские кричат:
- Морду набьём. Ноги оторвём. Вылазь, падлюка, говорю.
- Не боись, Толян, сами получат, - это уже Лява Немкин, его голос ни с кем не спутаешь.
И я сидел, дрожа от холода и недобрых предчувствий.
- Всё! Время! – кричит Коля Томшин. – Выходи, Толик, мы победили. Выходи! Это я, Томшин. Ты меня узнаёшь?
Коля ладошки рупором сложил и кидал свои слова куда-то вдаль. А я выползаю из камышей в двух шагах от него:
- Да здесь я, здесь.
Выползаю для форсу разведческого. Получилось - наши меня хвалят, качать кинулись. Но я эти приколы знаю - два раза подкинут, один раз поймают - и начал орать благим матом. Спас меня атаман октябрьских Лёха Стадник - поймал на руки, не без умысла, конечно.
- Молодец, заморыш.
Посадил на плечи. Кричит своим:
- Долги платим, братва!
Довёз до самого дома. А потом мы вместе хохотали, глядя на то, как октябрьские коротышки везли, шатаясь, на себе наших бугаёв.
- Смотри, Лёха, как нам достаётся из-за твоего заморыша, - жаловались они. – Убить бы его надо.
- Потом как-нибудь, - пообещал Стадник. – А сейчас смотрите, как весело!

9

Как-то Коля Томшин, увидев меня в огороде, предложил:
- Зови парней, в войнушку поиграем.
Дома застал только Вовку Грицай. Вооружившись деревянными пистолетами, мы перелезли к Томшиным в огород. Николая нигде не было видно. И вдруг кучка снега зашевелилась, перепугав нас до полусмерти. Из неё выскочил Колька в белой накидке из простыней с автоматом, как настоящий ППШ, и застрочил губами:
- Тра-та-та-та…
Раззадоренные пережитым страхом, мы дружно ответили ему из пистолетов:
- Бах! Бах! Пых! Пых!
И бросились в атаку.
- Окружай! – орал я. – Живьём возьмём! Хенде хох! Русиш швайн!
Колян кинулся на замёрзшую навозную кучу. Мы следом, но с трудом - для нас слишком круто.
- А, чёрт! – ругался русский партизан. – Патроны кончились.
- Ура! – ликовал я. – Хай, Гитлер!
И Вовка вторил:
- Сдавайся партизанин!
Коля выдрал из гнезда автомата диск, бросил не глядя, рванул с пояса запасной. Тяжёлый кругляш, выпиленный из цельного ствола берёзы, прилетел с кучи точно Вовке в лоб и сбил его с ног. Падал он красиво, но орал препротивно - думаю, настоящие немцы так не поступают. Хотя шишка на лбу соскочила – будь здоров.
Играть расхотелось. Томшин растёр повреждённый лоб снегом и всё уговаривал Вовку не жаловаться. Зря распинался - мой друг не из тех, кто несёт обиды домой. А что ревел – так больно очень. Боль пройдёт, и он утихнет.
- У меня ещё кое-чего есть, - похвастал Николай.
Забрались на крышу сарая. Из-под снопов камыша Коля извлёк пулемёт «максим». Только ствол и колёса деревянные, остальные все части металлические. И ручки, и щиток. Даже рукав какой-то, причудливо изогнутый, в нём лента с пустыми гильзами. Ну, совсем, как настоящий.
- Тут кое-что от настоящего пулемёта, - пояснил Томшин. – С самолёта снял, на аэродромной свалке.
Вовка, чувствуя себя именинником, предложил:
- Давай поиграем.
- Давай.
Пулемёт сняли с крыши, установили в Петра Петровича плоскодонку, которую он на зиму притащил с болота.
- Мы в тачанке, - пояснил ситуацию Николай. – Вы – лошадей погоняйте, а я – белых косить…
Мы с Вовком засвистели, загикали. Коля тряс пулемёт за ручки:
- Ту-ту-ту-ту…
До темна бы играли - жаль в школу ребятам пора. Договорились завтра встретиться на этом месте и продолжить. Но наутро Николай явился сам.
- Ты пулемёт свистнул? – процедил сквозь зубы.
Я не брал и мог бы побожиться. Но предательская краснота полыхнула от уха до уха, губы задрожали, к языку будто гирю подвесили. Ведь знал же, где спрятан - значит мог…
- Не я, - пропищал, наконец, не самое умное.
- Дознаюсь, - мрачно пообещал Томшин. – Пошли к твоему другу.
Вовка сидел на корточках в углу двора и на куске рельса крошил молотком пулемётный рукав.
- Ты что, гад, делаешь? – Коля глаза округлил.
Вовка не готов был к ответу и сказал просто:
- Я думал, это магний - бомбочку хотел сделать…
И заревел, ожидая жестокой расправы.
- Магний и есть, а бомбу я сейчас из твоей бестолковки сделаю. И ещё футбольный мяч.
Вовка попятился, размазывая сопли по щекам, взгляд его лихорадочно забегал по двору, ища пути отступления.
- А я, а я, а я… скажу, что ты у нас простыни спёр. Ведь у нас же, у нас…
Суровость Томшина растаяла.
- Ну, ладно. Отдавай, что осталось.
А мне:
- Ну, и приятели у тебя…
Эх. Вовка, Вовка! Как ты мог? Ведь мы с тобой собирались удрать летом в Карибское море и достать золото с испанских галеонов, которыми там всё дно усеяно. Просто никто не догадался нырнуть, а может акул боятся. Ну, нам-то точно повезёт. Я уверен. Вот в тебе теперь нет. Ты и золото, нами найденное, покрасть можешь, и меня того… следы заметая. Вообщем, потерял я друга и будущего компаньона. Надо будет нового подыскать.

10

Потом ударили морозы - даже школьникам разрешили не посещать занятия.
- Люсь, почитай.
- Отстань.
- Ну, почитай.
- В ухо хочешь?
В ухо я не хотел. Помолчал и снова.
- Давай поиграем.
Сестре некогда со мной возиться - она уборкой занималась.
- Погляди в окно - кто по улице идёт?
- Вон тётя Настя Мамаева.
Люся, подметая:
- Тётя Настя всех понастит, перенастит, вынастит.
- Ты что, дура?
Сестра погрозила мне веником.
- Гляди дальше.
Заметив нового прохожего, сообщил:
- Вон, Коля Лавров.
- Дядя Коля всех поколет, переколет, выколет.
Эге. Вот так смешно получается. Занятная игра. Вижу очередного прохожего, кричу, ликуя:
- Дядя Боря Калмыков!
И хором с сестрой:
- Дядя Боря всех поборет, переборит, выборет.
Мороз разрисовал причудливыми узорами окно. Легко угадывались белоснежные пляжи и лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и фантастические бабочки, драгоценными камнями рассыпанные по огромным тропическим цветкам. Тонкий и пьянящий аромат экзотических фруктов чудился мне за прохладной свежестью стекла.
Я ковырял ногтём ледяные узоры и думал о сестре. Перебирал в памяти всё, что было известно мне о ней, и понимал, что мало её знаю. Нет, я её совсем не знаю. Она гораздо лучше и умней. И потом, она такая смелая у нас. Может, её пригласить за сокровищами? Вот родители удивятся, когда мы явимся домой с мешками золота и жемчугов. Стоит подумать….

11

А когда отпустили морозы, пошли с отцом во взрослую библиотеку. Кружился лёгкий снег. Было тепло и тихо. У дороги стоял маленький домик без палисадника. «Как можно без забора? - подумал я. – Каждый возьмёт да и заглянет». Подумал и залез на завалинку. Заглянул и очень близко у окна увидел на столе старческую руку. Испугался и отпрянул, побежал за отцом. Думал, как много на земле людей - больших и малых, старых и молодых, злых и добрых. Им и дела нет, что живёт на свете такой мальчик Антоша Агапов и никому зла не желает. Почему бы его не полюбить? Так нет. Все стараются его обидеть, унизить, только лишь потому, что они сильнее.
В библиотеке, я знал, на книжных полках жили, сражались, погибали и никогда не умирали разные герои. Они плыли на кораблях, скакали на конях, летали на самолётах. Они стреляли и дрались. А что они ели! Господи! Только представьте себе - они лакомились ананасами и экзотическими островными фруктами, а также морскими моллюсками с нежными раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелёными, голубыми, золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, варёными, тушёными с овощами, с сыром, запеченными в тесте….
Я кинулся на книжные полки, как на вражеские бастионы.
- Не унести, - сказал отец, увидев мой выбор.
Удивился, расставляя книги на свои места:
- Это тебе зачем?
То был «Капитал» Карла Маркса.
- Я думал, прочитаем и богатыми станем.
- Книги, - внушал отец, - самое долговечное, что есть на свете. Писателя уже давно нет, а его все помнят и любят. И героев его тоже. Я много чего повидал в жизни, рассказать – целый роман получится. Давай расти, учись, напишешь про меня книгу. Я умру, а люди будут знать – жил такой.
Мне стало жаль отца, жаль себя сиротой. Захлюпал носом:
- Ты не умирай, не умирай… Ладно?
- Дуралей, - отец ласково прижал мою голову к боку. – Все мы когда-нибудь умрём.
Было тепло и тихо. Кружился и падал лёгкий снег.